Сначала Кэтрин застыла, сраженная этой эскападой, потом вспыхнула от гнева и сжала кулаки. Почему она должна мириться с этим? Что бы она ни сказала, какое бы мнение ни отважилась высказать — все получалось невовремя и некстати. Ей начало казаться, что все ее пребывание в Красном Доме подчинено какому-то тайному регламенту, все разыгрывается по сценарию, из которого она не знает ни строчки.

Она не знала, сколько еще сможет продержаться, зато понимала, что после разрыва с Майком и рецидива трансов визит в Красный Дом окажется ей не по силам. Стоило Кэтрин вспомнить о Майке и эпизодах, ей сделалось совсем тошно и паршиво. А ее надежды, что она сможет здесь как-то отвлечься, представлялись теперь совершенно несбыточными.

— Прошу прощения. Я не думаю, что…

— Тихо! Дверь. Вон там. Сюда, дорогуша.

Кэтрин взялась за латунную ручку в овальной металлической оправке.

— Не трогайте ручку! Если я не буду сопровождать вас, они вообще не поймут, кто вы и что вы.

— Простите, я не уверена, что правильно понима…

— Они совсем отвыкли от зрителей. От чужих. Надо проявлять такт и уважение. Всегда. Дядя объяснил мне их сущность.

Кэтрин не могла взять в толк, о ком или о чем толкует Эдит. Она застряла в бредовом сне. Реальность Красного Дома все время ускользала от понимания, постоянно оборачиваясь чем-то нереальным, гротескным даже.

Эдит понизила голос до благоговейного шепота:

— Они робкие и ранимые существа. Когда-то они давали представления. Но это было очень давно. Они хрупки, как люди, и невинны, как дети, и могут быть столь же жестоки. Они безгрешны и кажутся безучастными, когда спят, но это лишь видимость. Они ждут. Как ждали моего дядю. Как и все дети, дорогуша, они вырастают и идут своим путем.

Кэтрин закрыла глаза и пожалела, что не может закрыть и уши, чтобы не слышать чушь, которую несла Эдит. Визит, судя по всему, провален. Никакой нормальной описи сделать не выйдет, аукциона не будет — потому что Эдит Мэйсон сбрендила. Здесь вообще ничего не получится, сколько ни выворачивай мозги, сколько ни мучайся — ей все равно не пересилить того, что время и изоляция сделали с этими жалкими старушенциями.

Во взгляде Эдит сверкнул заговорщический огонек:

— Однажды они нас зачаровали, но они не игрушки. Они слишком могущественны, чтобы с ними играли. Как говорил мой дядя, познать их по-настоящему — значит познать страдание и подлинный ужас. Ибо они трагичны. Рядом с ними надлежит вести себя с осторожностью, страхом и почтительностью.— Эта околесица в устах Эдит звучала упреком. Или, по меньшей мере, предупреждением.

Кэтрин сочла нужным смолчать. После такой «вводной» ей как-то расхотелось смотреть на марионеток. Ее также не вдохновляла перспектива притворяться, будто она видит в марионетках живых существ, — а в присутствии Эдит это было обязательным, судя по всему, условием. Именно так старуха относилась к чучелам и, скорее всего, к куклам. Но пока она не закончит с описью имущества, придется играть по таким вот извращенным правилам. И, похоже, это маразматическое отношение к беличьим чучелам и старинным немецким куклам предстоит выказать всем участникам аукциона. М-да, та еще ситуация.

Возможно, все это было каким-то изощренным розыгрышем старухи. Эксцентричной шуточкой, о которой пыталась предупредить ее бессловесная прислуга.

Эдит смерила дверь взглядом уважающим, но каким-то испуганно-забитым, после чего чинно кивула, будто бы довольная собственной мини-репризой.

— А теперь, если вы готовы отнестись к ним так, как хотели бы, чтобы относились к вам, давайте зайдем,— сказала она.

Кэтрин повернула ручку. Внутри царил мрак. Скрип петель был единственным звуком.

— Включатель там, на стене. Во-о-от там,— прошептала Эдит отчего-то зловеще.

Из лампочки в тяжелом стеклянном абажуре брызнул неяркий желтый свет.

Комната оказалась довольно-таки просторной. Стены здесь не были красными, как во всем остальном доме, а белыми, с ручной росписью масляной краской. На пасторальных лугах не менее пасторального вида зверюшки занимались обычными человеческими делами: пили чай, играли в гольф — таков был непреходящий лейтмотив картин. Но Кэтрин не успела толком оценить декор — ее вниманием завладело скопище маленьких белых кроваток со стальными рамами, детских на вид… Да, собственно, это и была детская.

Ее чуть не пробило на смех. Дети-марионетки. Ну-ну.

— Пойдемте же к ним,— прошептала Эдит. Кэтрин закатила инвалидное кресло в комнату, приметив, что на каждой кровати — маленькая головка на подушечке. Хорошо хоть, что не лицом к двери.

— Так, остановитесь здесь. Достаточно.— Эдит подняла руку в перчатке.

Да мы ведь сюда заехали дай Бог на один полный оборот колес, хотела сказать Кэтрин, но выполнила просьбу старухи молча. Ей в общем-то не нужны были эти указания, чтобы остановиться — марионетки никогда ей не нравились. Их дерганные движения приводили ее в детстве в страх. Ей казалось, что шаткие-валкие деревянные ножки вот-вот переступят или экран, или авансцену, и шагнут к ней, в зал, в настоящий мир.

Однажды в доме бабули, увидев по телевизору куклу-чревовещателя, она забилась за диван. Движение тонких конечностей какого-то мохнатого зверя на ниточках, увиденное во младенчестве в давно забытой детской телепередаче, навсегда врезалось в ее воображение как нечто запредельно жуткое.

Да и порой во время работы ей становилось не по себе, когда приходилось иметь дело с большой человекообразной старинной куклой. Зачастую она недоумевала, как же так вышло, что ее настороженность по отношению к этим искусственным человечкам ужилась с теми нуждами, что накладывала на нее профессия. Не раз и не два она задавалась вопросом, не тянул ли ее к тому, чего она в детстве так боялась, некий внутренний магнетизм, ужасный и неосязаемый.

Ее тревога на пороге детской переросла в подозрение, что она здесь, в Красном Доме, вовсе не для того, чтобы произвести оценку, а чтобы погрузиться в мир бреда, больной выдумки и старческого слабоумия. Она была здесь гостьей, и ее предназначение покамест оставалось туманным. Она оказалась во власти безумной старухи, которая может обозлиться на нее и выгнать взашей, лишив шанса, что дастся раз в жизни. Потому что никогда в целом мире второго такого не будет.

Эдит коснулась руки Кэтрин. Кончики пальцев старухи были жесткими, словно под белыми а гласными перчатками скрывались наперстки.

— Не прикасайтесь к ним. Они этого не жалуют.

Кэтрин с радостью подчинилась, испытав облегчение оттого, что в этом тусклом свете может видеть лишь головы кукол. Судя по рельефным очертаниям маленьких тел под чистым постельным бельем, размером они были с маленьких детей — с поправкой на несоразмерно большие головы. Не слишком привлекательные пропорции. Она рассчитывала, что хрупкие фигурки марионеток, мастерски наряженных матерью Эдит вплоть до мельчайших деталей костюмов, будут висеть на пучках еле заметных нитей — но вот чтоб такое…

Из-за того, что большинство головок были прикрыты или полуприкрыты простынями и повернуты лицами к окну с закрытыми ставнями в дальнем конце комнаты, создавалось невольное впечатление, будто куклы подражают шалунам, притворяющимся спящими и тихо хихикающими в подушки. А еще комната напоминала морг, переполненный детскими трупиками, чьи лица были не очень тщательно прикрыты простынями.

Марионетка на ближайшей к ней кровати, насколько Кэтрин могла разглядеть по видимым из-под одеяла чертам, напоминала скорее животное, нежели человека. Затрепанная голова с густыми усами и открытым черным ртом, откуда торчали зубы цвета слоновой кости, смахивала на заячью.

Рядом с «зайцем» лежало существо в чепчике, похожее не то на видавшую виды лису, не то на поношенного барсука. Она с омерзением осознала, что марионетки, скорей всего, представляют собой еще одну разновидность мэйсоновской таксидермии и пошиты на основе останков животных.